Ксения после прочтения Бесконечного тупика

Я читала много сложных книг: Канта, Набокова, Ницше, но ещё ни одна книга так не пугала меня. Я долго боялась взять её в руки.​

Она так и стояла на видном месте, немо осуждая. Книга, подаренная при личной встрече, старое издание, подписанное автором. А ведь у меня было достаточно фундамента, чтобы взяться за нее: филфак, любовь к философии, литературе, просмотренные лекции ДЕГа, отклик. Но руки все не шли к ней. Я не боялась ее сложности, но что-то неосязаемое упорно останавливало меня.

Теперь я понимаю - просто время ещё не пришло. До таких книг нужно дорасти, и даже не столько в интеллектуальном смысле, сколько в экзистенциональном. Чтобы по-настоящему ее понять, нужен запрос, основанный на внутреннем надломе. И у любого русского человека этот надлом уже есть в самом естестве.

"От русских, пожалуй, и можно уйти. Особенно если сам русский. Но от России, если ты русский, - никогда".

Летом, когда умер мой отец, пришло и чувство - вот сейчас пора. И как же это было вовремя, будто на благодатную возделанную почву вдруг посыпались семена.

"О чём эта книга? Об отце. Отец подарил мне трагедию.
Всё-таки есть у меня в жизни одно благородное событие - смерть отца. Оно тоже с трещиной, но всё же, в конце концов, кто камень бросит? Над всем остальным: моей любовью, моей "философией", вообще моей жизнью можно смеяться вполне серьёзно. А в случае с отцом что-то будет мешать.
Пожалуй, и в жизни отца это единственно высокое. Смерть - вершина его жизни. Он сам себя убил, освободил всех от себя. Он чувствовал, что должен уйти...".

Муж часто говорит, что Галковский - великий русский писатель. Но с первых страниц книги становится очевидно: литературная в книге - лишь форма. Галковский - великий русский философ, а его "Бесконечный тупик" необходимо прочитать каждому русскому человеку.

"Ариец вместо стены видит окно. Куильти под дулом набоковского пистолета шметтелинком (*бабочкой) ускользает от смерти, не может её осознать. Он слеп, не видит, не может увидеть смерть. Русский не может увидеть жизнь. У него самовар погас, а он говорит о гибели вселенной (Федька Каторжный в "Бесах"). Это тоже неспособность к философии. Полное отсутствие введений. Одна суть. Всё превращается в философию, и, следовательно, всё рассыпается в ничто. Всё начинается у русских не с введения, а, хе-хе, с заключения".

"Бесконечный тупик" - это метафилософия и гипертекст в чистом виде. Кажется, что слоев там столько, что в какой-то момент ты деконструктивируешь себя, ломаешь, разбираешь в нечто бессознательное, чтобы в конце книги вновь собраться, но уже совсем в другого человека.

"Все свои силы я отдавал разуму. Холил его, кормил, выращивал, как какой-то заморский фрукт в сложной оранжерее. И вот раскормил со слона. А он лезет мне своим хоботом в душу: я это и есть ты, а ты это часть моего я. Я как-то перетёк весь в разум и хочу в нем совсем раствориться. Ещё Платон понял, что это форма изощрённого самоубийства, причём норовящего принять коллективные формы, захватить с собой в последний путь весь мир".

Я, как и любой русский человек, с рождения живу с ощущением двойственности: моя ничтожность бесконечно вступает в конфликт с мнимой значимостью. Эта книга помогает понять истоки этого конфликта, по-настоящему осознать его.

"Удивительно, как точно понимал Достоевский суть национальной психологии.
Из "Дневника писателя":
"Незнакомый русский если начинает с вами разговор, то всегда чрезвычайно конфиденциально и дружественно, но вы с первой буквы видите глубокую недоверчивость и даже затаившееся мнительное раздражение, которое, чуть-чуть не так, и мигом выскочит из него или колкостью, или даже просто грубостью, несмотря на всё его "воспитание", и, главное, ни с того ни с сего. Всякий как будто хочет отмстить кому-то за своё ничтожество, а между тем это может быть вовсе и не ничтожный человек, бывает так, что даже совсем напротив. Нет человека, готового повторять чаще русского: "какое мне дело, что про меня скажут", или: "совсем я не забочусь об общем мнении" - и нет человека, который бы более русского (опять-таки цивилизованного) более боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают. Это происходит именно от глубоко в нём затаившегося неуважения к себе: при необъятном, разумеется, самомнении и тщеславии. Эти две противоположности всегда сидят ПОЧТИ во всяком интеллигентном русском и для него же первого и невыноси-мы, так что всякий из них носит как бы "ад в душе".

Именно этот "ад в душе" заставляет русского вступать в бесконечный монолог, который изводит его, но завершить который он не может.

Чехов писал:
"Русский ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределённое чувство вины. Это чувство русское. Русский человек - умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь, или сам даёт взаймы - всегда чувствует себя виноватым".
"Тебе пайку дали, а ты не ешь всю, поделись с умирающим. Соблазн соседа до нарам продать за пачку махорки - а ты не соглашайся, молись. А подыхать будешь, отойди хорошо, не крича и проклиная, а прощая всех, покаявшись, ила просто заползи в угол и кончись тихо. Хоть так. А если вырвался, убежал из ада, не забывай об оставшихся и покинутых, понимай, что совершил страшный, неискупимый грех".

Нам никогда не избавиться от этой внутренней боли, от своей ничтожночти внутри себя. Остается принять ее, уйти в юродство добровольно.
Достоевский сказал Соловьеву:
"Хороший ты человек, Владимир Сергеевич. Только, чтобы уж совсем прекрасный и чистый христианин получился, надо бы тебя годика на три в каторжные работы".

Так и получается, что если русский человек хочет стать европейцем - он опошляется.

"Чехов - Это оставленный русский, притворявшийся европейцем с пенсне.
Он Писал в 27 лет Григоровичу:
"Русская жизнь бьёт русского человека так, что мокрого места не остаётся, бьёт на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться..."

Вся жизнь - это конфликт. А у русского человека - трагедия. Пойти добровольно в это - возложить на свои плечи груз печали, но печали уже осознаваемой, осязаемой.

"Достоевский это тонко чувствовал:
"Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной".

В нас так много вложено чужеродного, что принято называть "истиной". Эта книга помогает понять, что есть истина на самом деле, пусть и через путь болезненный.

"Это как колдун. Поднимает руку - умри! - и человек умирает. Тут же, на месте. Или через день, два, три. Через месяц, год. Но умирает. И вовсе не потому, что он тёмный дикарь. А у него отнят смысл жизни, слово, энергия.

А ведь России в начале века сказали - умри."

...

Прочитав этот текст и зная его структуру из обилия цитат, можно прослушать как его читает Ксения: